Прима-балерина Мариинского театра в 1960–1980-х и его балетмейстер-репетитор сейчас, накануне своего 80-летия, рассказала о том, как начала заниматься танцами еще в эвакуации.

Вы уехали из Ленинграда вместе с мамой по Дороге жизни весной 1942 года. Какие воспоминания о блокаде у вас остались?

Я была совсем маленькая, но многое мне рассказывала мама. Мы жили на Васильевском острове, там все деревья были буквально обглоданы — люди обдирали и варили кору. Эмоции, страх в том числе, были заторможены, загнаны внутрь. Наступили некая одеревенелость и безразличие. Однажды мама бежала со мной на руках по мосту через Неву во время артобстрела. Ей кричали: «Ложись! Ложись!» — а она не могла остановиться, не владела собой. Очень хорошо запомнилось, как мы уезжали по Ладоге. Весна, лед начал таять. Мы в кузове грузовика. Началась бомбежка, и на наших глазах впереди идущая машина медленно провалилась под лед. На Большой земле встречало угощение: на костре в огромном котле варили для нас «заваруху» из муки. Я шептала маме: это же лучше пирожных! И мечтала: закончится война, наварим такой чудной каши-«заварухи» и соберем вместе всех близких.

Помните чувство голода?

С тех времен остались привычки, от которых не избавиться. Рука, например, до сих пор автоматически собирает со скатерти хлебные крошки. Это где-то в подсознании сидит.

Долго добирались до Сибири в Нижнюю Тавду, где жили родственники?

Еще бы — путь около трех тысяч километров. Сначала ехали в товарном вагоне, а от Тюмени добирались на лошади лесом. На санях уместились только я и маленький чемодан, а мама с тетей шли десятки километров пешком. Волкам бросали какие-то вещи, чтобы оторваться немного, — они отставали, а потом опять нас преследовали в предвкушении добычи. И вот мы в селении, где жили староверы, а те никого вообще не принимали. Услышав, откуда мы, в корне переменились: к ленинградцам было особое отношение. Они даже напоили нас молоком — это было вообще чудо. Мама, отличная рукодельница, в эвакуации подрабатывала вышивкой. Платили ей продуктами, и мы были счастливы.

В Сибири вы начали заниматься танцами. Кто вас учил?

Мы приехали в Тюменскую область к маминой сестре, которая была эвакуирована из Ленинграда раньше нас вместе со школой 164. Учительница истории из этой школы Наталья Зейферт организовала художественную секцию, где дети читали стихи, готовили акробатические этюды и танцевали. Я сначала участвовала в гимнастических пирамидах: прыгала с самого ее верха прямо в шпагат и очень этим гордилась. Наталья Алексеевна ставила для меня отдельные номера. Мы все были в восторге от кружка: сами делали костюмы, мастерили немудреные декорации из того, что было под рукой, — раздолье для фантазии.

Вы мечтали вернуться в Ленинград?

Всем нам, и взрослым, и детям, хотелось этого больше, чем всласть полакомиться. Мы страстно любили наш город и считали за счастье снова в него попасть. Приехали 1 января 1948 года и поселились на углу Лиговки и 2-й Советской, в здании нынешней гостиницы «Октябрьская». В нашей 20-метровой комнате жило три семьи. Представляете? У входа на табурете стояла керосинка, общая чугунная раковина находилась в коридоре, туалет, разумеется, один на всю коммунальную квартиру. Был еще общий любимый кот. Когда я делала уроки, он ложился мне на шею и свисал с меня. А жили дружно, я бы сказала счастливо.

Когда вы поступали в Ленинградское хореографическое училище, Агриппина Ваганова сказала, что «из этой стрекозы с большим бантом единственной может выйти толк». Считалось, что у вас очень хорошие физические данные для танца, но ведь одаренные люди не всегда изнурительно трудятся. Как вам удалось сохранить волю, чтобы совершенствовать свой танец?

Наверное, виной тому воспитание: мне не позволяли распускаться и жалеть себя. Мама со мной была сурова и строга, по­ ощрения были, но особого рода. Я любила, когда мама читала мне вслух стихи Некрасова и Пушкина, и она соглашалась это делать, если уберу на место все игрушки. Трудности военного времени не стали оправданием для поблажек. Перед уходом на работу мама давала мне задания: связать крючком два ряда салфетки, постирать носовой платок, вымыть пол. А когда она возвращалась, мы пили чай из какой-нибудь заваренной сибирской травы.

Один из ваших любимых балетов — «Ленинградская симфония» на музыку Дмитрия Шостаковича, где партия Девушки сочинялась на вас. Опыт военных лет помогал эмоционально убедительно проживать поставленное? Или, напротив, сковывал?

Хореограф Кировского (ныне Мариинского. — Прим. ред.) театра Игорь Бельский в 1961 году ставил свою новаторскую работу как молодежное начинание, в свободное от работы время. А все мы в той или иной степени имели опыт трудностей войны. Я до сих пор не могу спокойно слушать эту музыку Шостаковича. В балете есть эпизод, где героиня падает без чувств после сцены вражеского нашествия, — а в музыке идет мощное нарастание. Так вот, я лежала на сцене и всегда рыдала. В «Ленинградской симфонии» органично слились музыка, экспрессивная хореография и лаконичное, очень выразительное графическое оформление, поэтому постановка до сих пор мощно воздействует и на артистов, и на зрителей.

Закончив карьеру балерины, вы стали педагогом, балетмейстером, профессором, теле- и радиоведущей и при этом попрежнему лучитесь светом и красотой. В чем ваш секрет?

Необходимо все время двигаться. Когда я танцевала, то целый день могла работать в зале. И теперь стараюсь заниматься. Чего и вам советую! (Смеется.) В движении — жизнь.

Справка. В репертуаре Габриэлы Трофимовны были все ведущие партии, а став балетмейстером, она занималась переносом классических спектаклей «Лебединое озеро», «Баядерка», «Щелкунчик», «Раймонда» на разные сцены страны и мира. Более пятнадцати лет Комлева вела теле- и радиопередачи о балете, несколько лет возглавляла кафедру хореографии Консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова. В декабре ей присуждена почетная премия «Золотая маска» за выдающийся вклад в театральное искусство.