Русский классический балет интересен не только своей уникальной хореографической техникой, но и драматическим насыщением. Драматическая составляющая выражается пластикой жестов, поз и мимики; с одной стороны, она делает балет занимательным для зрителя, структурируя его в сюжетную хореодраму, а с другой — позволяет каждому исполнителю раскрыть свой индивидуальный артистический талант. В драмбалете даже сам хореограф утрачивает полновластие, попадая в определенную зависимость от драматических возможностей танцовщиков. Ну а зритель, даже при повторном просмотре спектакля, получает удовольствие от просмотра каждого нового состава исполнителей, оценивая не только их технические возможности, но и созданные ими неповторимые образы.

Мы, зрители, понимаем, что за каждой балетной партией стоит личность самого исполнителя. Но какова она? Каков внутренний мир человека, живущего балетом? Обогащая нас, становится ли богаче и сам артист?

Сегодня я публикую интервью с одним из самых перспективных танцовщиков Большого театра Артемом Овчаренко. Артем находится на подъеме своих физических и творческих возможностей. 31 декабря ему исполнилось всего 25 лет, а с его сценическими образами уже хорошо знакомы все любители Большого балета. Своими вопросами я попытался приоткрыть дверцу в мир Овчаренко-человека.

Артем, ты актер по сути, то есть по структуре личности, или это просто профессия?

— Не могу сказать, что в жизни я стараюсь играть... На сцене это роль, которая готовится. Какой бы она ни была, каким бы ни был спектакль — в моих Ромео и Джеймсах всегда присутствует Артем Овчаренко. Чтобы зритель увидел еще что-то помимо заданного, пытаюсь проникнуть в ту эпоху, прожить каждую роль...


Получается, что в твоем случае происходит перенос сценических образов в жизнь, или наоборот — собой ты стараешься очеловечить эти роли? Чего больше: Артема Овчаренко в твоих героях или сценических образов в твоей жизни?

— Интересный вопрос... (Задумался)

Насколько сбалансировано это взаимовлияние? Преобладает ли воздействие твоей личности на заданные сценические образы, или наоборот — то, что ты переживаешь на сцене, проникает в твою жизнь, влияя в дальнейшем на твое мировоззрение?

— Каждый спектакль меня учит. И в дальнейшем всё сыгранное, конечно, влияет на мою жизнь. Даже сказка. Есть такие драматические спектакли... Тот же Ромео. В жизни я никого не убивал и никогда не испытывал этих чувств, могу их лишь представить. Но мне очень интересно переживать это на сцене.

А почему тебе это интересно? В тебе борются два начала: добро и зло. И ты силой разума подавляешь в себе темную сторону и тогда тебе интересно воплотить на сцене то, что ты запрещаешь себе в жизни? А может, в тебе говорит лишь один актерский азарт — убедительно исполнить любую роль?

— Я из тех людей, кто не рискует понапрасну. А в этом спектакле, даже убивая Тибальда, я осознаю, что не совершаю зла в реальности. Я понимаю, что на сцене я могу «убить» того, кто продолжит жить после того, как падет занавес. Нет страшных последствий.

А ты не боишься переступить черту? Если ты войдешь во вкус на сцене, то можешь сдвинуть для себя планку и в жизни... Я не говорю об убийстве. Но, вжившись в роль злодея, коих в балете хватает, можно кого-то обидеть, не посочувствовать вовремя...

— Думаю, в моем случае этого не может произойти. Не скажу, что я могу себе все запретить и даже не проигрывать в мыслях, но я могу от многого отказаться. Во мне есть что-то такое, чего я до конца не осознаю... Даже не имея личного опыта, я заранее понимаю, что хорошо, а что плохо. Я знаю, будет ли тот или иной поступок в моей жизни дурным или добрым. И этим внутренним знанием я руководствуюсь.

Правильно ли я понимаю, что именно способность анализировать последствия спасает тебя от неоправданного риска? Многих ребят к табаку или алкоголю подталкивает любопытство; они знают о последствиях, но им важно испытать все на себе. И никакие печальные жизненные примеры, будь то отец-алкоголик или деградировавшие соседи-наркоманы, их не останавливают. Они до последнего уверены в том, что им достанет воли вовремя остановиться.

— Сколько раз друзья засовывали мне в рот сигарету, а я как не курил, так и не курю. Как только ни пытались приобщить меня к пиву, самыми изощренными способами уговаривали — бесполезно! Я знаю, что к этому не стоит даже и притрагиваться. Я заранее моделирую ситуацию, прокручивая всю трагедию до ее логического конца. Я проигрываю весь сюжет и предвижу развязку. У меня мозги так работают...

Наверное, артисту такое мышление очень помогает...

— Да, наверное. Во время проработки сценария я часто продумываю различные ситуации на случай, если что-то в спектакле пойдет не так, как я репетировал. Но случаются и импровизации. Помню в «Сильфиде», в эпизоде, где я впервые сталкиваюсь с Мэдж, когда та греется у камина (прим.: партию Мэдж исполнял Геннадий Янин), что-то пошло не по плану. По сценарию когда я подбегаю к камину, Мэдж должна на меня взглянуть, а я в этот момент задаю вопрос: «Ты?! Что ты здесь делаешь?!» Но вот наступает этот момент, а Мэдж продолжает сидеть ко мне спиной, вот так (показывает). Я понимаю, что, если я сейчас все сделаю по сценарию, зрителю не будет понятен смысл моей пантомимы. И тогда я подбегаю прямо к камину, хватаю Мэдж за плечо, разворачиваю к себе и произношу сквозь зубы: «Ты в своем уме?!» И уже после этого в недовольстве бегу опять к Эффи и говорю: «Прогнать ее!» Всё это происходит импровизированно, в один миг (щелкает пальцами).

Идентифицируешь ли ты себя со своим героем, будучи на сцене?

— Хмм... Главное, чтобы это меня как человека не портило. Вот так бы я сказал.

То есть, если роль тебе не по душе, ты будешь исполнять ее формально? Не кроется ли в этом недостаток актерского мастерства?

— Нет, здесь что-то другое... Не то чтобы формально...

Ну вот не по душе тебе твой герой! Ты вообще возьмешься за исполнение такой партии?

— Для начала я постараюсь найти в себе что-то. Возьмем того же «Петрушку». Еще недавно, если бы мне предложили подобную партию, я бы ответил, что не смогу такое станцевать. Но вот год назад во мне что-то такое проснулось (щелкает пальцами) и я понял: мне надо попытаться, потому что эта партия обогатит меня внутренне: это новая история, новая пластика с эдакой кукольностью, новые эмоции, которые я никогда не испытывал.

А может, тебя подтолкнул к этому решению тот факт, что на партию уже согласились Меркурьев, Васильев...

— Нет. Мне не было интересно до того, как мне сказали, что ставится «Петрушка» и, возможно, я войду в состав. И вот, когда мне сказали «возможно», я стал к этой партии присматриваться, стал ее изучать. Посмотрел того же Нуриева, другие записи, в том числе поставленное раньше в Большом, с Иреком Мухамедовым, например. Я смотрел и пересматривал, и мне становилось все интересней, интересней и интересней. Что-то меня зацепило, и я понял, что хочу это попробовать! У меня уже начали возникать собственные идеи...

Как ты с репетитором это решаешь? Когда ты говоришь, что у тебя возникли такие-то собственные идеи, он это принимает?

— Репетировал со всеми исключительно Вихарев. Он восстанавливал этот спектакль. Конечно, возникали моменты, когда я что-то свое предлагал. Вот идет Мавр, а я не чувствую этот жест левой руки (показывает жест), у меня возникает ощущение, что я недосказываю зрителю суть пантомимы. И тогда я делаю тот же жест, но уже иначе. В общем, такие моменты были, и мы находили компромисс с репетитором. В итоге мы все станцевали по-разному. И Слава, и Ванька, и Андрей, и я (прим.: называются Вячеслав Лопатин, Иван Васильев, Андрей Меркурьев). Хореография одна, а исполнение разное.

Многое мне подсказал Петухов, который и сам танцевал Петрушку. Вот эти акценты та-да-да-да-да (напевает высоким голосом), когда ты просишь, сохраняя эту позу жалостливую, а сам уже уходишь. Получается, что тебя уже и нет, а все же ты остаешься со своей мольбой. И таких нюансов настолько много, что я могу сказать одно: любой балет, который я танцевал, остается недосказанным. Я никогда не могу высказать всего, что хочу, тем более на премьере. Как артист, я чувствую, что полноценный диалог со зрителем начинается только на третий-четвертый спектакль. Но все это изначально отталкивается от моего интереса к партии: если интерес такой есть, это уже половина успеха.

К вопросу о «темных» ролях. Я вспоминаю твоего Альберта из «Жизели» и понимаю, что он был сыгран не совсем канонически, что в роль ты привнес многое от своего естества и, таким образом, вызвал к своему персонажу даже симпатию у зрителя.

— Я понимал, что просто не смогу сыграть некоторые вещи. Я играл так, чтобы смерть Жизели действительно стала для Альберта полной неожиданностью, тяжелым ударом. Я не мог играть прожженного ловеласа, который просто коллекционирует любовные победы. Жизель для меня — не очередная деревенская дуреха. Мой герой действительно влюблен, охвачен своим чувством. Во втором действии я не случайно дожидаюсь встречи с рассветом (а не все это делают) и встречаю новый день, умудренный опытом, наученный на ошибке, сделавший верные выводы. То есть я оправдываю перед зрителем своего героя и думаю, что зритель должен испытывать к нему сочувствие и сострадание... и прощать его.

Чем бы ты мог заняться, если бы вдруг понял, что больше не можешь танцевать?

— Я готов работать кем угодно, хоть пиццей на улице торговать. Я бы уехал туда, где больше солнца и улыбчивых лиц. Мне нужен лишь самый минимум на пропитание. Солнца и улыбок так не хватает в Москве! Не случайно мне недавно запала в душу песня Трофима «Я привык улыбаться людям», которую я слушаю в московских пробках.

Я прошел серьезную школу выживания, вырос в частном доме. Уже с детства я был очень самостоятельным. Мама весь день работала. Я знал, что вот она меня покормила и вернется теперь не раньше восьми вечера. С друзьями мы бродили весь день, и я даже не заглядывал домой пообедать. Мы ходили в лес, удалялись от дома очень далеко, куда-то на окраину города, где начинались плантации, ели саженный немытый горох. Сейчас вот никто не может поверить, что я сам клал плитку, строил ступеньки дома, штукатурил, пилил деревья, закатывал бутылки, гнал с дедом самогон и делал вино. Меня всему учили. Навыки выживания у меня имеются, и думаю, что уцелею, даже оказавшись один в лесу.

Читаешь ли ты художественную литературу и, если да, кого из писателей ты для себя выделяешь?

— Из последнего прочитанного мне ближе всего Хемингуэй. Прочитал у него почти всё.

Ну, тогда ты должен хорошо помнить его повесть-притчу «Старик и море». Как ты думаешь, почему она до сих пор так популярна?

— Я вспоминаю об этом произведении и в прямых ассоциациях (прошлым летом я насилу вытащил из моря большого тунца), и в непрямых. Читая повесть, я очень переживал за старика, все думал: только уцелей, только довези до дому эту чертову рыбу, хотя бы эту голову, что осталась от нападения акул! Пусть это будет один лишь скелет — ведь на берегу тебя ждет мальчик! Этот мальчик появляется лишь в начале и в конце, но мысль о нем не отпускает на протяжении всей повести: ведь старик старается и для него, а мальчик — это и ученик, и новая жизнь...

У Хемингуэя есть очень короткое произведение, состоящее в переводе на русский всего из трех слов: «Продаются пинетки. Неношеные». Сам Хемингуэй считает эту фразу вершиной своего творчества. Что слышишь ты в этих строках?

— Грустное очень объявление... Печальное... Я много эмоций испытывал с маленькой сестрой. Когда появляется на свет это чудо, дышащее, можно сказать, мозжечком... Помню, когда мне было 15-16 лет, мама сказала: «Я отлучусь к друзьям, вернусь через час-два». А сестра, грудной еще ребенок, стала плакать. Я ее взял на руки вот так, чтобы голова не запрокидывалась (показывает) и стал ее баюкать. Она сразу успокоилась и начала засыпать, но, как только я ее укладывал, она снова начинала плакать. И я понял, что только в контакте с моим теплом она успокаивается. Тогда я включил телевизор без звука и сидел вот так (показывает) три или четыре часа. Я уже и сам засыпал. Это был такой приятный момент... Я иногда его вспоминаю.

Название романа «Праздник, который всегда с тобой» стало расхожим выражением. Для тебя праздник это что, состояние души или суета по поводу?

— Праздник мы создаем себе сами, если захотим. Вот как мы сегодня. Мне кажется подчас, что мы не тем живем. Просто не тем, не на то обращаем внимание! Вместо того чтобы радоваться жизни, быть с людьми, которых ты любишь, ты можешь на кого-то обижаться, биться головой об стену по поводу прочитанной критики, переживать. И таких моментов очень много. Я очень часто ловлю себя на мысли, что я не тем занимаюсь, не на то обращаю внимание, что оно не стоит ни минуты, ни секунды даже моей жизни. А я все пережевываю... И все же стараюсь, прожевав раз, к такому повторно не возвращаться. Я силой воли стараюсь подавлять в себе что-то, что мне не нравится. Гашу злобу, как только она во мне просыпается.

С литературой разобрались. А как обстоят дела с живописью? Если ты идешь в художественный музей, ты делаешь это по зову души или ради самообразования?

— Когда как. Во-первых, для меня это необходимое самообразование. А во-вторых, недавно во мне проснулся живой интерес, потому что последние походы в галереи сопровождались разъяснениями знающего друга. Один я могу многого не понять. Бывало, я приходил, видел картину и что?.. А вот когда тебе объясняют, в какой технике она была написана, под воздействием чего, что в ней зашифровано, — вот тогда появляется интерес.

Наверное, хорошо иметь знающих друзей. А как ты дружишь — умом или сердцем?

— Как можно дружить умом? (Смотрит на меня с улыбкой и недоумением.)

Если друг тебя предаст, будешь ли ты мстить?

— Нет, я никогда не стану мстить. Но я постараюсь понять, почему такое произошло. Естественно, я попытаюсь поговорить с этим человеком. Я захочу увидеть его глаза, и, если я увижу в них сожаление, я безоговорочно его прощу. Если же в том есть моя вина, если я сам толкнул его на это  — могу и извиниться.

Огонь для тебя это что: друг или враг?

— Все, что связано с природными стихиями — ветром, огнем, водой, — для меня это всё друзья. Не вижу в них вообще никакой для себя опасности. Не знаю почему... Я люблю море; люблю, когда горит пламя; люблю ветер, пускай даже холодный, зимний, со снегом, — все равно он мне нравится. Я люблю смотреть с высоты скалы. Это сила природы... А многие живут в страхе, что на них сосулька упадет. Живут фобиями...

Что для тебя любовь, глагол или существительное?

— Как-то не могу я охарактеризовать любовь ни как предмет, ни как действие... Это что-то необъяснимое. Опять же, любовь к чему? Если мы о любви к человеку, для меня это божественное чудо. Я не могу его как-то химически разложить. Когда я люблю человека, могу ему все отдать. Если от меня понадобится действие, я его совершу, я их совершаю. Можешь это потом вырезать, но вот, к примеру, я отсылаю ползарплаты маме и сестре. Не важно, сколько я получу, и не важно, что со мной происходит — плохо мне или хорошо. Каждый месяц на протяжении вот уже трех лет я отсылаю им эту сумму. Это действие, действие для любимых людей. Это не то чтобы показать деньгами, как я их люблю. Я делаю это потому, что понимаю: они нуждаются в моей помощи.

Ну и каверзный вопрос. Если ты испытываешь сексуальное влечение к партнерше по танцу, это помогает или мешает танцевать?

— Я бы заменил слово «сексуальное» на «симпатию». У меня может возникать чувство, как к сестре. Чувства сексуального характера во мне просто не возникают. Я уже нашел человека, и даже мыслей посторонних у меня быть не может. Если я люблю, так люблю. Если уж ты клянешься, так клянись так, чтоб это было до самой смерти. Где-то это самоконтроль, где-то я могу себе чего-то не позволить: запретить смотреть в ту сторону. Что-то подавляю на уровне подсознания.

А вот духовно-эмоциональная близость уже помогает. Если танцуешь с человеком давно, по одному лишь его взгляду можешь понять, как он себя чувствует, на что он сегодня способен.

Ну а мы, зрители, всегда чувствуем, насколько тебе комфортно с той или иной партнершей. Вот и на форуме нашем сразу отмечают, что с той-то у Артема ничего не выходит, а вот с такой-то он весь преображается. В связи с этим скажи, то, что ты не умеешь сымитировать искреннюю любовь к человеку, к которому ты не испытываешь никаких чувств в жизни, — это твой недостаток как актера?

— Это очень сложно, сымитировать любовь. Невозможно со всеми танцевать одинаково...

А вот мог бы ты свой удачно исполненный с кем-то дуэт как кальку перенести и столь же убедительно станцевать с человеком, который как личность тебе даже неприятен?

— Для меня каждая партнерша, с которой я танцевал, не похожа одна на другую. Помню, Александрова как-то сказала, что с каким бы партнером она ни танцевала, он становится для нее в этот момент самым любимым человеком.

Вот! А ты так умеешь?

— Я стараюсь, но это очень непросто. Пока я так не могу.

Ты дал уже немало интервью. Какой из вопросов был самым неуместным?

— Удивительно, но во время интервью меня уже не раз спрашивали, насколько богат мой сексуальный опыт. Этот вопрос возникает у девушек. Такое чувство, что под благовидным предлогом интервью они проявляют личную заинтересованность. Считаю подобные вопросы неуместными и никогда на них не отвечаю.