21 и 22 сентября 2018 на сцене Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко прошла московская премьера балета «Айседора» — нового проекта и первой полнометражной постановки Ardani Artists Сергея Даниляна. Спектакль на музыку прокофьевской «Золушки» создан специально для главной балетной звезды наших дней Натальи Осиповой. Беглянка из Большого пять лет назад осела в Королевском балете Великобритании, где она сотрудничает с Уэйном Макгрегором, Кристофером Уилдоном и Лиамом Скарлеттом. Но даже они не в состоянии удовлетворить ее профессиональную ненасытность — балерина ищет сотрудничества с новыми хореографами, не боясь участвовать в постановках молодых авторов. «Айседора» — результат союза Осиповой с петербуржцем Владимиром Варнавой.

— Вы существуете в сложнейшем графике. Не хочется себя пожалеть?

— Да, я очень много работаю. Но в течение сезона все силы трачу на Королевский балет. С одной стороны, мне это очень нравится, потому что каждый балет мы долго репетируем, я выхожу на спектакли в своей лучшей форме, показывая максимум того, что могу на этот момент сделать. С другой, моя ненасытность никуда не делась, мне мало классики, хочется придумывать что-то свое. Единственное время, когда этим можно заниматься, — лето, отпуск.

— Как вы попали в Королевский балет?

— Случайно. Тогда закончила танцевать Тамара Рохо (бывшая прима-балерина Королевского балета, сейчас — художественный руководитель Английского национального балета. — А.Г.), и Карлос Акоста остался без партнерши. Меня пригласили на «Лебединое озеро». Я приехала с мыслью, что это единственная труппа, которой я абсолютно не подхожу. Там все, как казалось, не мое: классика в тех редакциях, которые я никогда не танцевала, Аштон, который, была уверена, мне не подходит… Но во время репетиций я окунулась в атмосферу труппы, познакомилась с людьми, посмотрела их спектакли, увидела их распорядок. И уезжала я с мыслью: «Пожалуй, это единственное место, где мне все нравится». И Кевин (Кевин О'Хейр, худрук Королевского балета. — А.Г.) как услышал — пригласил меня остаться.

Я осталась — и не пожалела. Очень люблю этот театр, он мне уже как дом, в нем моя семья, а мой репетитор Саша Агаджанов — такой же родной, близкий человек, как Марина Викторовна Кондратьева в Большом театре и Ирина Александровна Колпакова в Нью-Йорке. А репертуар как раз оказался мне гораздо ближе и интереснее, чем в других классических театрах. Я очень полюбила спектакли Кеннета Макмиллана, мне нравится актерская культура Королевского балета — то, как выстроены в их постановках драматические отношения. Мне очень интересно осваивать репертуар Аштона, и он у меня получается все лучше и лучше — я многому научилась за эти годы. С труппой постоянно работают Кристофер Уилдон, Лиам Скарлетт, Уэйн Макгрегор. И каждый год меняется репертуар, и каждый год у меня по четыре-пять премьер, я танцую, почти не повторяясь. А английские редакции классики, на мой взгляд, подходят мне куда больше, чем наши, — я в них выгляжу лучше. Станцевала в Королевском балете «Спящую красавицу» в постановке Аштона и Моники Мейсон, два разных «Лебединых озера» — Энтони Доуэлла и новое Лиама Скарлетта. В них я чувствую себя на своем месте. А вот была бы я в своей тарелке в этих балетах в Большом театре — не уверена.

Сцена из балета «Лебединое озеро», 2012
© Alice Pennefather / ROH

— Мне кажется, самое интересное — то, как бы вы придумали сделать их своей тарелкой.

— Да, это как раз самое интересное — сделать роль так, чтобы она зажила именно для тебя, найти не то, что в танце, а то, что между танцами, — то есть все переходы, когда ты точно понимаешь, почему делаешь движение, и при этом не отвлекаешься на его форму, а продолжаешь жить в роли. Да, я бы сказала, я иду не за движениями. Даже в хореографии, в которой нет истории, нарратива, как у Баланчина или Форсайта, для меня все равно есть внутренний сюжет, какая-то энергия. Например, если танцую что-то современное, телесное, это может быть история моей женственности, моей сексуальности, я рассказываю о себе и своем чувстве. Недавно работала над белым актом «Лебединого озера». Вариация Одетты — это целый монолог, в движения можно вложить характер: гордый, ранимый — все что угодно. А как же там много можно в одном адажио найти: переходы, взгляды, как принц к тебе прикасается… Но в России есть такое ощущение, что в классике делать это нельзя, — и я понимаю, почему меня в ней «не видели». И я сама не была уверена, что это правильно с моей стороны.

— Мне, наоборот, кажется, что только такой подход оправдывает существование классики сегодня. Жаль, что у вас сейчас меньше возможностей нам его демонстрировать.

— Я бы не сказала, что я мало танцую классику, — как раз наоборот. Просто теперь это происходит в Лондоне. Например, если у нас ставилось «Лебединое озеро», я готовила его полтора месяца, полностью погрузившись в эту работу, и после этого станцевала блоком пять спектаклей, раз от раза все лучше и лучше. Я считаю, сейчас эта роль сделана глубоко, по-настоящему. Для меня это наилучшая форма работы.

Сцена из балета «Анастасия», 2016
© Tristram Kenton / ROH

— Какие из ролей, сделанных в Лондоне, для вас знаковые? Что считаете для себя достижением?

— Если говорить о чисто классических балетах, очень дорожу «Спящей» и «Лебединым», потому что я к ним долго шла и по-своему переосмыслила. До этого я была не слишком довольна тем, что у меня в них получалось. А с точки зрения актерских работ, я думаю, — «Анастасия» Макмиллана (балет по мотивам легенды о чудесном спасении великой княжны Анастасии Романовой. — А.Г.). Это была ролища, очень нестандартная! Я такой драмы, когда ты в основном без партнеров на сцене, наедине с сумасшествием, которое бушует в тебе, никогда еще не ощущала. Вот там, думаю, вся я. Что еще? Все мои роли чудесные: и в «Майерлинге» с Эдвардом Уотсоном — Мария Вечера, и Манон, и Джульетта, и Маргарита в «Маргарите и Армане» Аштона, и Лиза в «Тщетной предосторожности», и Наталья Петровна в «Месяце в деревне», и Титания во «Сне» Аштона. Много было чисто экспериментальных работ, мне очень нравится «Woolf Works» Макгрегора. Были ли проходные?.. Я не уверена, что «Сильвия» Аштона мне подходит. Безумно сложная партия, очень тяжело мне далась, может, к последнему спектаклю что-то начало получаться. Но чисто профессионально было здорово погрузиться в эту работу и все-таки станцевать ее. Еще одна важная роль, сделанная мною, — Татьяна в «Онегине»: одна из тех партий, которые отвечают моему внутреннему миру. Пушкин для меня — один из самых любимых авторов, эта героиня мне очень нравилась с самого детства. Особенно мне нравилась сцена, когда Татьяна проникает к Онегину в дом, чувствует атмосферу, в которой он живет, дотрагивается до его вещей. Мне было это очень понятно: когда ты любишь человека, хочется полностью погрузиться в его мир.

В Лондоне я научилась английской сдержанности.

— У вас не было ощущения, что Татьяна Крэнко — героиня не Пушкина, а, скорее, Джейн Остин или Шарлотты Бронте?

— Я свою Татьяну нашла в музыке Чайковского, и там все было мое, русское. Детали рождались по ходу спектакля: я не ложилась в кровать, а брала подушку и обнимала ее, мечтала, а когда другие исполнительницы спокойно пишут письмо, я начинала как сумасшедшая строчить, отходить, опять возвращаться за стол — и это было спонтанно, я заранее ничего не придумывала.

— Вас не пытались одернуть? Считается, что англичане педантично следят за точностью каждого шага.

— Изменить подачу движения — это не изменить текст, его я никогда не трогаю. Да, для Аштона мои руки слишком русские, их надо сгладить, иначе должен работать корпус. И, когда мы готовили его балеты, со мной репетировали носители английской традиции. Я с удовольствием работала и переделывала. Наполнения роли никто не касался. Но я и не устраиваю революции на сцене. В Лондоне я научилась английской сдержанности — там, где надо, я бываю сдержанна и холодна.

— Не так давно вы танцевали в Москве Жизель — и она приобрела у вас английский акцент.

— Да, за годы жизни в Лондоне изменилось все — взгляды на танец, на то, как и ради чего я сама танцую. Если брать «Спящую», «Лебединое», «Раймонду», «Баядерку», то в русских труппах они намного сильнее. Но вот лондонскую постановку «Жизели» Питера Райта я ни с чем не могу сравнить, это моя самая любимая «Жизель». Может, потому что она самая детализированная из всех, которые мне доводилось танцевать. Да, это романтический балет, но мне не нравятся игра в красивость, нарочитость того, что происходит. Обытовленность позволяет лучше прочитать характеры и понять, что движет этими героями. Если выходит Илларион, то он настоящий мужик — у нас его танцуют не мальчики, а взрослые мужчины с бытовыми, грубоватыми жестами, которые и должны быть у егеря. И даже девушки в кордебалете ведут себя просто, как крестьянки.

Сцена из балета «Жизель», 2016
© Tristram Kenton / ROH

— В ряду ваших страдающих героинь совершенно неожиданно выглядит Лиза в «Тщетной предосторожности» Аштона. Этот балет шел в Большом, но даже мысли не возникало, что он может вас заинтересовать.

— Там танцы чудесные по хореографии, столько прыжков замечательных, просто очень здорово поставлено. И вообще — в балете так мало комедий! Я никогда раньше в таких смешных спектаклях не танцевала. Когда репетировали, в конце второго акта мы просто ухохатывались! В Большом мне Лизу не предлагали никогда, и у меня как-то не возникало желания… На самом деле, я, наверное, за многое бы не взялась, если бы мне не предлагали. Поэтому хорошо, что предлагают.

— А приходилось отказываться от каких-то ролей, в которых вас видело руководство?

— Я попросила не занимать меня в «Щелкунчике» в Королевском балете. Кевин очень удивился — танцевать этот спектакль очень престижно, девочки его любят. Я согласна, это очень красивый спектакль Питера Райта, он мне нравится. Но для балерины там только одно па-де-де, это все равно что выйти в концерте — там негде сделать роль. Я мечтаю станцевать такого «Щелкунчика», в котором балерина занята от начала и до конца.

— Как вы выбираете партнеров?

— И временем, и обстоятельствами отсекаются те, кто тебе не подходит. Я практически со всеми артистами в Лондоне танцевала, но продолжаю с немногими. Мне кажется, самые интересные дуэты — спонтанные. Когда эмоция настоящая, химия как бы ниоткуда берется. У меня в Королевском балете такой партнер — Эдвард Уотсон. Прошлогодний «Майерлинг», «Анастасия» с ним — это были для меня крышесносные спектакли! Но он уже заканчивает танцевать, и это для меня проблема. У Дэвида Холберга снова травма, он еще окончательно не восстановился. Его прямо во время нашего спектакля заменил Мэтью Бол. Он — прогрессирующий, молодой и очень чувствующий парень, приятно с таким танцевать. Были замечательные «Манон», «Маргарита и Арман» с Владимиром Шкляровым, и я надеюсь, что мы продолжим вместе танцевать.

— А с директорами компаний, где выступаете, легко находите общий язык?

— Наверное, единственный директор, с кем у меня не было проблем, — это Кевин. У нас очень гармоничные отношения. Мы идем навстречу друг другу. Он мне многое разрешает, позволяет делать свои программы в другом лондонском театре — Sadler's Wells, отпускает на личные гастроли. И я никогда его не подвожу — всегда на месте, всегда готова. Чудесные отношения были с Алексеем Ратманским, когда он руководил балетом в Большом театре, а я была совсем еще маленькая. Художественному руководителю приходится искать общий язык со всеми артистами, со звездами, это очень сложная работа. Мне кажется, отношения директора и артистов — это очень много взаимных компромиссов.

— Вы говорите, что за последние годы у вас изменились приоритеты в профессии. Что вы имели в виду?

— Конечно, всегда надо стремиться к академической чистоте и безупречности техники. Но… я бы назвала себя абсолютно неидеальной танцовщицей. Для меня совершенство — призрачная вещь, неинтересная. Тем, кто любит в балете чистую эстетику, какую-то абстрактную красоту движений, не на мои спектакли надо приходить. Раньше я восхищалась безумным количеством пируэтов, а сейчас мне это абсолютно безразлично. Без полета души все равно будет летающая табуретка. А интересно танцевать так, чтобы пронзать сердце. Но это сложно. Чем старше становишься, тем интереснее становится танцевать, потому что в жизни уже много чего происходило, тебе есть что рассказать. Но, конечно, далеко не все мы берем из жизни, иногда сам от себя не ждешь того, что вдруг открывается на сцене. Сидишь Джульеттой, играет Прокофьев, и вдруг какая-то сила хватает тебя в охапку — и ты бежишь, летишь, падаешь, страдаешь. Будто тело помимо тебя подсказывает, что именно делать в данную секунду. Может быть, это и есть талант?