История современного танца уходит корнями в начало ХХ века — где-то там «босоножка» Айседора Дункан сбросила балетные туфли, облачилась в античную тунику и свела с ума весь мир своей свободной «пляской». После нее еще несколько десятков лет «новый танец» завоевывал право быть, противопоставляя себя балету или от него отталкиваясь. К нашему времени он утвердился и занялся, наконец, современностью: новый танец переосмысляет социальное и индивидуальное с помощью тела и взаимодействия тел. Сегодня новый танец сближается с современным искусством, в России этот процесс начался буквально несколько лет назад. В 2014 году выпускница University of Glasgow Катя Ганюшина и ее единомышленница Анна Кравченко основали проект ROOM FOR – площадку для осмысления того, что сегодня случается в мире contemporary dance. В мае в рамках Лаборатории по современному танцу и перформансу в Арсенале Катя прочитала лекцию об отношении танца и современного искусства. Мы поговорили с лектором о том, как танец связан с математикой, о социальной хореографии и будущем contemporary dance.

Лекция, которую ты читала, называлась «Танец и современное искусство: движение навстречу». Тема довольно широкая, если не сказать абстрактная, и меня удивило, что ты подала ее как личную историю. С чем связана такая подача материала?

За время подготовки я перебрала множество вариантов, как можно об этом рассказывать. Сначала лекция у меня получалась совершенно фактологической. Современное искусство и танец существовали параллельно, и вдруг что-то случилось в 2000-х годах, и они стали двигаться навстречу друг другу. Культурные институции начали делать выставки, современный танец стал важной частью кураторской работы… Почему это тогда начало происходить, пока до конца не понятно… Но ставить себе задачу осмыслить этот процесс сейчас и преподать как истину в последней инстанции мне показалось слишком амбициозным, тем более в рамках одной лекции.

Тогда я решила обратиться к своей личной истории, потому что она связана с образованием, а мне кажется, что ничто так хорошо не отражает систему, как образование. Оно дало мне понимание определенных базисов современного искусства и системы экономических отношений, тесно с ним связанных, и того, как благодаря своим свойствам современный танец, сопротивляясь их воспроизводству, может вывести современное искусство в новое направление развития.

Насколько мне известно, твое первое образование связано с математикой, и хотя в детстве ты 10 лет занималась танцем, твое профессиональное становление с искусством связано не было. Каково для тебя отношение между танцем и математикой?

Когда я снова начала заниматься танцами, я обратила внимание, что вокруг меня достаточно большое количество людей с математическим образованием, начиная с Саши Андрияшкина, в группе которого я занималась, и заканчивая тем, что вместе со мной занятия посещала девушка с физического факультета, которая параллельно изучала нейробиологию. Математика дает очень сильную прокачку мозгов и возможность быть открытым к разного рода явлениям, связям и возможностям. Если относиться к танцу не в духе «Ой, на меня нашло вдохновение!», а как к сложному инструменту или комплексному явлению со своими законами, то танец становится похож на математику, потому что он работает с очень конкретными связями в теле, с конкретными закономерностями. Мне кажется, математическому уму зачастую легче, чем гуманитарию, понять, как работают связи в теле, как в опыте танца можно построить что-то новое, а не просто воспроизвести уже существующее.

Можно ли сказать, что это такой баланс: математика хорошо развивает мозг, и он требует развитого тела?

Никогда не формулировала это так для себя, но, пожалуй, соглашусь. Мне кажется, нормальная мозговая деятельность напрямую связана с прокаченным телом. Интенсивно работать интеллектуально без физической активности на самом деле невозможно. Я вспоминаю свой опыт работы в области сделок по слиянию и поглощению компаний, это очень интенсивная, очень стрессовая деятельность 24 часа в сутки 7 дней в неделю. Мы каждый вечер шли в спортзал, даже если рабочий день был в самом разгаре. Если начинает умирать тело, это сильно блокирует ментальную деятельность.

На лекции мы говорили про социальную хореографию (новый подход в критической теории, согласно которому доминирующая идеология и социальные связи закрепляются в хореографии и повседневной двигательной практике граждан — прим. ред.), и в связи с этим такой вопрос. Когда я приезжаю на какой-нибудь российский фестиваль, я везде узнаю москвичей по манере движения: они идут так, как будто дорога – это рельсы, а они – это локомотив, и у каждого за спиной их квартира, машина, оклад, премия. Каждый боится отступить, как будто в этом есть некий риск: если ты пропустишь человека, если ты уберешь плечо, ты как будто бы проиграл… Как тебе кажется, город может реально вырабатывать двигательные привычки?

Соглашусь, я часто вижу такое поведение, но это и неудивительно. В Москве много приезжих, и какие люди туда едут? Те, которые хотят что-то сделать — это всегда определенный уровень амбиций и состояние боевой готовности. Так часто бывает в метро: человек не сворачивает, готов лоб в лоб с тобой столкнуться. Мне кажется, что это отчасти проявляется как автоматизм. Безусловно, городская среда формирует паттерны движения. Я почувствовала это на себе, когда много лет назад переехала в Москву из маленького города. Тогда мне было очень некомфортно: вот огромная высотка на Баррикадной, а рядом 16-ти полосное Садовое кольцо. Постоянно приходится напоминать себе: «Нет, я человек, я соотносим с этим миром». И это ощущается даже телесно. То же, например, с Музеем им. Пушкина, воплощающим авторитет классического искусства. В самом здании — мощь, власть, которая тебе диктует, что такие искусство и как к нему относиться. Эта Лестница с большой буквы, идешь по ней и трепещешь, чтобы увидеть статую Давида. Все это как будто не оставляет тебе шансов для собственной трактовки. Конечно, характер города очень сильно влияет на движение и положение тела в пространстве…

У тебя был существенный перерыв в танцах, что стало причиной для возобновления занятий?

В какой-то момент в процессе обучения в Лондоне надо было писать дипломную работу. Я первоначально не думала о танце, у меня было две совершенно другие работы, которые меня поразили. Это «Невеста, раздетая своими холостяками, одна в двух лицах» Марселя Дюшана и видео-работа Ширин Нешат «Turbulent», которая обычно проецируется на две стены. Отталкиваясь от этих работ, в процессе поиска темы диплома в какой-то момент я наткнулась на имя Ивонн Райнер, и оказалось, что она хореограф. Стала рыться в материале, и там образовались другие личности: Стив Пэкстон, Триша Браун… У Райнер есть маленькая работа под названием «Hand», это танец рукой, который она снимала, когда не могла танцевать. Он очень меня вдохновил, я поняла, что могу про это написать. Позже, вернувшись в Москву и обнаружив, что в России почти не говорят и не пишут о современном танце, я вместе с напарницей Аней Кравченко сделала ROOM FOR. В какой-то момент стало ясно, что думать и писать о современном танце и не заниматься им невозможно. Об этом твердили люди вокруг, и в итоге я вернулась к занятиям спустя много лет. Поначалу это было очень трудно, но было большое давление со стороны.

Ты можешь описать изменения в том, как ты себя ощущаешь, когда танцуешь? Я, например, 6 лет занимался бальными танцами, у меня ничего не менялось, когда я танцевал… ну, может быть, нервничать начинал больше. В современном же танце, контактной импровизации или contemporary, состояние сознания очень меняется. Можешь ли ты описать какие-то свои переживания, связанные с этим?

Танец — это про координацию разных частей тела в пространстве. Если попробовать разобраться в этом с точки зрения работы мозга, это невероятно сложная вещь. Мы не можем осмыслить и осознать большую часть выполняемых нами движений. Но в процессе практики танца в какой-то момент начинаешь чувствовать, как работает наш гиперсложный организм, и уровень этой сложности повергает в шок. Оказывается, что твое тело — это такой детальный механизм. Можно сколько угодно представлять, что оно состоит из клеток, клетки из молекул, молекулы из атомов, но все это умозрительное, а в танце по-настоящему ощущаешь на себе много процессов, которых до этого как будто и не было. Так же бывает с современным искусством. Вдруг в твоей картине мира появляется нечто, чего до этого вообще не существовало.

Это состояние открытия?..

Ощущение, что ты сам – это огромный ресурс новой информации. Это очень сложно представить. Наша культура нас учит: вот есть мы и внешний мир, и нам бы поскорее узнать, что там снаружи. А здесь вдруг начинаешь осознавать, что внутри тебя столько всего, что ты до конца жизни это не изучишь. Это не про абстрактный «внутренний мир», а про физику, в том числе.

Ты начала танцевать в 5 лет, вспомни, пожалуйста, свое первое танцевальное впечатление.

Я начала с балетного класса, а когда в более зрелом возрасте познакомилась с современным танцем, подумала: «Боже мой, я же с самого детства танцую этот танец, просто мне никто не говорил, что он существует, меня никто не понимал». (смеется) Если серьезно, то в коллективе существует иерархия, есть преподаватель, он твой гуру, и ты хочешь быть на него похожим. Все дети танцуют какие-то свои, естественные танцы, а это очень отличается от классической школы. В классическом танце ничего не начинается с импровизации, сначала разучиваются позиции ног, рук, базовые движения у станка. Сравнивая «свой» танец с танцем преподавателя непременно начинаешь думать: «Господи, что я такое танцую»… Возвращаясь к вопросу о первом впечатлении, помню, что мне очень хотелось повторить движения руки преподавателя. Оно такое плавное, красивое, очень сложно сделать так же маленькой детской ручкой.

Как тебе кажется, танец может стать для европейской, христианской культуры формой духовной практики? Медитация как духовная практика на востоке была, есть и будет. В европейской традиции общество движется в сторону отхода от религии, и тому есть свои причины. Но речь идет не о религиозности, а просто о качестве жизни, о том, как человек себя ощущает. Может ли танец стать массовым инструментом для работы с сознанием людей в европейской цивилизации?

Я думаю, что может, хотя мне не хочется называть это «духовной практикой». Я опасаюсь таких выражений, и мое отношение к религии, а точнее — к церкви, связано с восприятием ее как инструмента воздействия на массы. Возвращаясь к вопросу о социальной хореографии, можно вспомнить Эндрю Хьюитта (автора книги «Social Choreography: Ideology as Performance in Dance and Everyday Movement”, первой книги по социальной хореографии — прим. ред.), который говорит, что социальный порядок можно изменить на уровне телесного опыта, то есть пересобрать его, переосмыслить, ведь тело — это такой природный инструмент саморегулирования. Понятно, что это работает на каком-то микроуровне, то есть ты сам можешь что-то понять на уровне своего тела и начать по-другому разговаривать со своим соседом, выстраивать коммуникацию или просто жить иначе.

Ты закончила лекцию словами: «Грядет эра современного танца в современном искусстве». Что это значит?

Я думаю, что современный танец уже завоевывает пространство культурных институций, и они сами в этом заинтересованы, потому что танцевальные проекты, как правило, партисипативны, они подразумевают участие зрителей. При этом танец — это художественная практика, а не просто двигательная или терапевтическая, а это немаловажно для культурных институций. Если возвращаться к искусству как некоторому инструменту, который может что-то изменить на уровне сознания конкретных индивидов, а не только закрываться на самого себя или заниматься (само)критикой, то современный танец – это именно такой инструмент. Возвращаясь к вопросу о бесконечных возможностях телесного самопознания, нельзя забывать, что это такой ресурс, на который только недавно стали обращать внимание в связи с развитием нейрофизиологии. И, возможно, в работе нашего тела, которую исследует и танец в том числе, будет находить вдохновение наука и техника будущего.